Журнал День и ночь - Автор неизвестен

Эти пульсации обид и прощений касались меня тем боком, что вдруг мы становились близки, переписывались по электронной почте чуть ли не каждый день, обсуждали писательские дела (не секрет, что длительное время на писательских собраниях я «сидел на протоколах»), а потом — резко попадал в «зону отчуждения». Проходило три-четыре месяца — и внезапное письмо: «Михаил! Нет ли среди твоих ребят чего-либо для журнала? То, что тебе резко понравилось, запомнилось? Мы делаем новый номер.».

Он насторожённо принял предложение посидеть в жюри первого в Красноярске поэтического состязания «Король поэтов». Был недолго. Но вечером позвонил: «Того ли выбрали? Вдруг не того!». На второй фестиваль напросился сам, но за 20 минут до начала перезвонил, извинился, «жена заболела» — сказал, ещё раз извинился. Книжные кассеты по итогам конкурса — требовал. «Михаил! Тут все с книжками ходят по «Королю поэтов». Почему мне не завёз?».

Осенью 2004 года мне пришлось пережить развод и сложную финансовую ситуацию в связи с этим. Пошатнулись устои: моя вера в семью, мечта о ней (по Фрейду — без отца же рос) — всё пошло прахом. И не с кем было отвести душу, некому — путано объяснить, что «я дерево, и меня спилили». Само собой написалось письмо Роману. Ответ был для меня странен. «Держись, Михаил! Ты вступаешь во взрослую жизнь…». Вот как? Человек в полном разгаре четвёртого десятка, член правления, руководитель там всякий, а оказалось — это ещё не взрослое, это было так, ничего серьёзного. Вначале расстроился, обдумал. И мысль понравилась! Действительно: чего переживать, началась новая жизнь. Взрослая даже.

Почему-то это сочетание «Держись, Михаил!» в последние годы нашей переписки стало встречаться чаще. И сейчас порой очень хочется получить письмо от него с этими словами. И ответить: «Держусь! Держусь, Роман Харисович!».

Общаться мне с ним было сложно. И не потому, что время от времени «выпадал из круга». Здесь моё. Странное. Природа шутит, создавая двойников. Роман Харисович до боли, до жеста, до манеры рассуждать был похож на моего родственника Юрия Тотыша, журналиста и издателя. Поражённый сходством при первом знакомстве, я долго не мог отделаться от ощущения, что общаюсь не с писателем Романом Солнцевым, а со своим родственником. Иногда мог и ляпнуть что-то невпопад, по-семейному. Чувствовал, что Романа это настораживало. Наконец, не выдержал и рассказал тому и другому — при случае. Оба хмыкнули. Каждый в своём городе. Наваждение прошло.

Роман Солнцев был первым увиденным мною писателем с сотовым телефоном. Тогда «мобильник» был, скорее, предметом роскоши, нежели повседневным средством связи. Он ассоциировался с «новыми русскими», а никак не с писателями, удалёнными от денег, как Луна от Земли. За Романом подъезжала машина, в самолёте прикупал «мизирчик» с коньяком. Этот маленький шик, как мы, молодёжь, это видели — вписывался в программу «умеет жить» тех лет. Как он добивался этого? Бог весть. Но всегда выглядел первым, успешным, красивым.

И как-то не связывался такой имидж с усталым, вынужденным «Алло», после которого не хотелось ничего говорить, хотелось извиниться, что побеспокоил, оторвал от дел.

Господи, в этом «Алло», которое звучало скрипло и обречённо, проносились бремена забот и неудач. А через пару часов, при встрече, уже другой, «успешный», человек с какой-нибудь присказкой, безобидной подковырочкой, с историей про какого-то пьяного поэта, подвижный, энергичный.

Домодедово. Услуга авиакомпании — автобус для пассажиров до первой станции метро. Пассажиры получают багаж, автобус ждёт. Стоим. Минут через десять ожидания первый вскрик, почти всхлип: «Миша! Может, на такси поедем! Не могу столько ждать!». Не более десяти минут на одном месте. Это было выше его. Ему было нужно постоянно стремиться куда-то, спешить, торопиться. Успеть. И ушёл стремительно, быстро и неожиданно. Успел многое. Чего не успел — не сказал.

Конец октября 2008 года. Переставляем на работе, в библиотеке, книжный фонд. Стою на стремянке, захватил книг больше, чем надо было. Одна книжка выпала. Поднял с пола. Роман Солнцев. Отряхнул, поставил в тесный ряд других. Отхожу на пару шагов. Другая книжка выпадает из ровного стройного ряда. Без видимых причин. Поднимаю. Старенькая, с надорванным переплётом. Роман Солнцев. Через несколько дней случились неприятности по писательской части. С чиновниками. Не любил их Роман. Предупреждал, что ли?

г. Красноярск

Гамлет Арутюнян

Я стану дождём

С тех далёких времён,Когда мама жила в захолустье,Утекла не одна Енисейская буйно — вода.Если глянешь на север.Ещё так далёко до устья.И суровую водуПроцедят не раз невода.

В неводах этих ночьИ небесные звёзды врассыпку.В неводах этих плен,Крик мятежного сына в ночи.И — кричи, не кричи —Не отменят сибирскую ссылку.И — моли, не моли —Далеко от деревни врачи.

Слёзы высохнут сами собой,Но останется боль и усталость.Вновь забрезжит рассветВ этом Богом забытом краю.И к подушке, намокшей от слёз,Ты тихонько прижалась,Осознав, что и вправду —У обрыва на самом краю.

Ты засни хоть немного,Хоть чуточку веки сомкни.За тобой сыновья —Три сердечка вблизи бьются ровно.За тобой твоя дочь —Кареглазая, нити ресниц.За тобой твоя рана,Зашитая нитью суровой.

Время вылечит боль,Лишь останется горький осадок.И не станет его.Ты забудешь совсем про беду.Вот кончается век.Мама что-то ворожит у грядок.И с седой головойК этим грядкам я тоже приду.

Если глянешь на север,Ещё так далеко до устья.А холодную водуВсё цедят и цедят года.С тех далёких времён,Когда мама жила в захолустье,Всё прошло, унеслось,Не оставило даже следа.

Я стану дождём,Любящим свою землю.Не тем летним,Сиюминутным шалунишкой,А дождём — тружеником,Дождём, которым нагруженыТяжёлые баркасы туч.Я выпаду там,Где от жаждыСгорают посевы,Где высохли рекиИ рыбы ждут разлива,Где среди многихПритулился твой огородик, мама.

Старец

Усни. Усни. Спи.Время, как беремя.Намаешься.Веки что гириВ долах Сибири.Супостат далеко,А недруги рядом.Родная сестра им зависть.Вот через них я и маюсь.Глотну в бору кислородаИ вспомню, откуда я родом.В красные, чёрные дни,Боже, меня сохрани.Когда солнце вплетаетсяВ дней околесицу,Даже комар замираетИ вмиг перебесится.Не хочется больше емуКрови людской.Но всё же найдётся,Кто скажет:— Постой!Зависть торопит месть,Надобно всё учесть.Чтобы не сплоховать,Слухов погонит рать.Бром от тоски глотни,Близятся чёрные дни.Близятся чёрные ночи,Путь на земле короче.Близятся ясные ночи.Что же я плачу, отче?

Чубчик

1.Нас в детстве стригли налысоИ было столько слёз:Ну, папа,ну, пожалуйста,Ведь я уже подрос!Хоть чубчик,Ну, хоть маленький,Хоть несколько волос.Машинка больно жалилаНе в шутку, а всерьёз.И солнцем прокопчённые,Как пёрышки, легки,Слетали на пол чёрныеКудряшки — завитки.Отец шутил,Как водится:До свадьбы отрастут.Икона БогородицыГлядела в темноту.

2.Вот так постригли наголоКогда-то и отца,И путь пролёг до лагеряВ сибирские места.Там были все подстрижены,Как водится, под ноль —И русые, и рыжие,И чёрные, как смоль.Шутил конвойный мрачно:До срока отрастут.И времена барачныеГлядели в темноту.Ты был задирист слишком,Похож на главаря.Ты стал врагом, парнишка,И Бог тебе судья.

3.Но вместо Бога — «тройки»Решают на паях.И шлют людишек бойкоВ далёкие края.Страна! Куда ты катишься,Любимая моя?Встают в твоей сумятице —Ночные лагеря.Краслаги и Карлаги,Алдан и Колыма.В них люди — доходяги,Для них страна — тюрьма.Пакгаузы, пакгаузы.Этап. Этап. Этап.И хаос, хаос, хаос —Имён, названий, дат.Зимою сгинешь с холода,А летом — от мошки.И голодом расколотаТвоя земная жизнь.

4.Рукой отца подстриженыС братишкою под ноль.Идём под солнце рыжее,Идём под летний зной.Давно нас поджидаютНа улице дружки,Их лысины сияют,Как будто утюжки.Терять давно им нечего,Им даже невдомёк —Они судьбою меченыИ тоже тянут срок.

5.Конец пятидесятых,Начало перемен.И галстуки крылатыеЗвёздочек взамен.И разрешают чубчик,Как взрослому, носить.И учат, учат, учатРодину любить.

Тунгусское небо